Читать интересную книгу Сказки старого Вильнюса III - Макс Фрай

– Ну да. Я всегда вспоминаю Катьку, если мне страшно, или просто одиноко. И тогда тоже вспомнила. И решила: раз так, пусть она будет в зеркале вместо меня. Свято место пусто не бывает, а лучше Катьки заместителя не придумаешь.

– И у тебя все получилось, – не спросил, а констатировал немец.

– Ну, да, как видишь. И оказалось, что если Катька – мое отражение, значит, я сама теперь и есть Катька. Поэтому у меня голубые глаза. И я больше не заикаюсь, даже когда говорю по-литовски и по-английски. И, вроде бы, не боюсь высоты. Еще не успела проверить, но планирую в ближайшее время. И я снова отражаюсь в зеркалах! Это только кажется пустяком, а на самом деле довольно важно, если собираешься и дальше жить среди людей.

– По-моему, ты вернулась с отличной добычей, – подмигнул ей Файх.

– По-моему, тоже, – согласилась Габия. – Знать бы еще, откуда я вернулась.

– Из моей книжки, конечно, откуда еще. Из «Книги перемены мест слагаемых», которую я сейчас пишу с вашей помощью. Похоже, нам всем повезло друг с другом. Вы – безупречные персонажи, как на подбор, сам ни за что таких не выдумал бы. А я, как внезапно выяснилось, добрый сказочник. Быть моим персонажем легко и приятно. Честно говоря, прежде я не был в этом уверен. Но теперь вполне спокоен на свой счет.

Анджей ухмыльнулся про себя: «Ты-то, может, спокоен, а нам каково?» Но говорить, конечно, не стал.

Шел домой под раскаты далекого грома, двумя руками придерживал сердце, рвавшееся из-за ребер наружу, на запад, туда, где наливались свинцовой тьмой тяжкие тучи, навстречу грозе, навстречу грядущему дождю, навстречу какой-то иной жизни, единственной, настоящей, которой не было никогда.

Кроме которой ничего не было.

Остановился, когда понял, что сейчас, чего доброго, упадет на блестящий от еще не пролившегося дождя тротуар, лицом вниз, как перебравший пьянчуга, потому что и правда пьян – то ли от сладкого беличьего кофе, то ли от слишком большого глотка первого осеннего ветра, прилетевшего из будущего, которого, как мы недавно окончательно и бесповоротно решили, нет.

Прислонился спиной к толстому древесному стволу. Думал, пытаясь хоть как-то собраться: «Я – человек, позади меня дерево каштан, сверху небо, под ногами земля, скоро пойдет дождь», – и сам себе не верил. Ничему нельзя верить при свете далеких звезд, когда они синие-синие – все, как одна. Стоял, безуспешно пытался вдохнуть полной грудью густой, влажный августовский воздух, чувствовал себя рыбой, насильственно вытащенной из воды, знать бы еще, что это был за водоем, и как туда вернуться. Подумал: «Наверное в таких случаях добрые католики молятся, а я не умею. Но все равно можно попробовать как-то поговорить». И действительно сказал вслух, едва ворочая непослушным, заплетающимся языком:

– Если весь я – только тяжкий серый свинец, так и не превратившийся в золото, если скудное подобие смысла, вмещающееся в меня, и есть весь смысл, тогда отмени меня, Господи. А если есть хоть что-то еще кроме этого, тогда ладно, на таких условиях я согласен быть дальше, оставь все как есть.

Совершенно не удивился, когда в небе полыхнула дюжина молний сразу. Самое время! Но потом, стоя под внезапно хлынувшим холодным, почти осенним ливнем, слушая уже совсем близкий гром, понял, что по-прежнему существует. И не то чтобы обрадовался, скорее просто ошалел от неожиданности, как ребенок, получивший подарок к чужому дню рождения.

Конечно, не мог потом уснуть, и работы, как назло не было, не только срочной, вообще никакой. Уже под утро перебрался из кровати в кресло у окна и там наконец задремал – сидя в неудобной позе, да еще и лицом на восток, чтобы восходящее солнце светило прямо в глаза. Хочешь хорошенько выспаться – спроси меня как.

Наверное, из-за яркого утреннего света приснилось, что они с Файхом играют в футбол, носятся по небу, как по полю, и вместо травы под ногами у них примятые облака, а вместо мяча солнце. Сперва забивал один гол за другим, гордился собой, дразнил незадачливого немца, а потом сам встал на ворота, и тут же увидел, что прямо в лицо летит огромный пылающий солнечный шар, поймать который означало сгореть, а не поймать было невозможно, да и глупо, какой вратарь станет уворачиваться от мяча, который сам идет прямо в руки.

Конечно, поймал. Конечно, сгорел. И проснулся – мокрый от пота, дрожащий от возбуждения и настолько счастливый, что жалко было снова засыпать.

Подумал: «Мы так здорово играли». Подумал: «Похоже, я победил». Подумал: «Ай, да какая разница». Подумал: «Вот бы еще сыграть».

Ждал чертова немца весь день. Заранее был готов ко всему, даже холодильник открывал аккуратно, потому что Фабиан Файх вполне мог вывалиться и оттуда. Да откуда угодно вообще! Теоретически. На практике же ничего не произошло.

Вечером даже прогулялся до Лабдарю, зашел во двор, завернул за дом, полюбовался на темные окна, подумал неодобрительно: «Ишь, загулял, красавец». Почти обиделся, хоть и понимал, насколько это смешно.

Файх объявился только в воскресенье вечером, вскоре после заката. Никаких фокусов, просто позвонил снизу в домофон. Сказал:

– Одевайся, пойдем где-нибудь выпьем. Ну или не выпьем, главное – пойдем. Я соскучился.

По дороге смеялся:

– Когда решишь выдумать меня в следующий раз, пусть я буду эксцентричным странствующим богачом, а не командировочным инженером. На кой черт мне сдалась эта работа? Для художественной достоверности – так, что ли? Резонно, кто бы спорил. И в будни я, заметь, не ропщу! Но когда тебя в субботу тащат куда-то за город с утра пораньше и на протяжении полутора дней пытают едой, пивом и так называемыми развлечениями, начинаешь думать, что ну ее в задницу, эту художественную достоверность. Свобода дороже. А ты как провел выходные?

– Да никак. Бездельничал, спал и видел сны. В частности, сон о том, как ты запустил в меня мячом, который оказался солнцем.

– Свинство с моей стороны, – покаянно вздохнул немец. – Об солнце запросто можно обжечься! Зато ты провел время гораздо лучше, чем я. Это уже плюс. Усмехнулся:

– И не говори. Групповые развлечения на природе я бы, пожалуй, не пережил. А тут проснулся в холодном поту, побежал в душ, сварил кофе и через полчаса был как новенький.

Вечером в воскресенье все закрывается рано, так что поцеловали с десяток запертых дверей, пока не обрели счастье в маленьком баре на Тилто, вынесли это счастье в душную, душистую ночь, сидели на краю тротуара, потягивая пиво, курили, щурились от наслаждения, бессмысленно улыбались водителям автомобилей, изредка проезжавших мимо, те удивленно улыбались в ответ. Немец болтал без умолку, пересказывал душераздирающие подробности своего уикенда, антропологически злословил, развлекал, смешил. «Совсем как настоящий, – ухмылялся про себя Анджей. – Совсем как настоящий, надо же, а».

Проводил его потом до Лабдарю. Ну как проводил, просто им было по дороге, ему – чуть дальше. Во двор заходить не собирался, Файх не юная девица, впервые возвращающаяся в родительский дом заполночь, следовательно, к подъезду его доставлять не обязательно. Открыл было рот, чтобы проститься до завтра, но увидев на ступеньках перед дверью магазина «Зодиак» знакомый силуэт в зимнем пальто, непроизвольно вцепился в руку немца, как дети хватаются за отцовскую ладонь перед лицом неведомой опасности, невероятного приключения, долгожданного сюрприза – все равно.

– Удивительно даже не то, что ты боишься безобидную старушку Грету Францевну, – сказал Файх. – Удивительно, что больше никто ее не боится. Неужели не чуют?

– Не чуют – что?

– Что она пришла к нам из позапрошлого ноября. Я уже говорил. Думай, что хочешь, но это правда. Очень страшная правда, на мой взгляд. Впрочем, это ты как раз и сам знаешь.

Подумал: «Да ни черта я не знаю».

– Вернее, чуешь, – исправился немец. – У тебя прекрасное чутье.

– Извините, я не хотела причинять беспокойство, – сказала старуха, поднимаясь со ступенек им навстречу. – Сейчас пойду к себе. Села, потому что голова закружилась. Ничего, проходит, уже почти прошла. А кружилась так сильно, так сладко, словно я снова учусь танцевать вальс. Хотя я уже давнымдавно выучилась; мне тогда сшили белое платье. Я танцевала с отцом, был мой день рождения, мне исполнилось пятнадцать лет. Мы кружились, кружились, летели куда-то под музыку, почти не касаясь пола, я в новом белом платье, отец в своем лучшем костюме, и он говорил: «Какая ты счастливая, Грета, все у тебя впереди». Но впереди оказалось так мало! Меньше, чем ничего. Так холодно, так стыдно, так убого и скудно, что мне проще думать, будто в моей жизни не было вообще ничего кроме детства. Зато оно было всегда, и еще будет, будет! Я всегда ношу его с собой под отцовским пальто, оно там как раз помещается. И смотрите! – Грета Францевна протянула к ним руку в толстом жестком драповом рукаве. – Этому пальто уже почти сто лет, но оно до сих пор не истлело. Вот что значит носить за пазухой собственное детство, время уважает настойчивых и порой идет на мелкие уступки. Хотя лучше бы оно сохранило не пальто, а девочку в белом платье, которая научилась танцевать вальс.